Почему российская цивилизация рискует проиграть истории и миру

Известный историк, культуролог, философ Игорь Яковенко представил в Екатеринбурге новое издание своей книги «Познание России: цивилизационный анализ». «Расшифровав» российский цивилизационный код, который, по словам Игоря Григорьевича, складывался в XII–XVI веках, «между Андреем Боголюбским и Иваном Грозным», то есть в период появления самодержавной власти, ученый пришел к выводу, что традиционная, экстенсивная российская культура проигрывает интенсивной культуре Запада, и историческое время ее сочтено. Предлагаем вашему вниманию содержание лекции Игоря Яковенко в Ельцин Центре.

«Россия находится в вечном споре с природой вещей и историей»

Базовая характеристика российской цивилизации — идеал синкрезиса, когда все слито со всем. Социальное, культурное, психологическое — ничто не расчленено, не выделено, и это [воспринимается как] предел совершенства. Интеллигенты XIX века писали, что, когда русский крестьянин пашет землю, он молится Богу. Имелось в виду, что, работая, он находится в медитативно-сомнамбулическом состоянии, растворен в бытии. Лоно, родившее такой тип [мышления и поведения], — догосударственный родовой комплекс, существовавший тысячелетиями. Но и в XIX веке русский крестьянин старался жить наособицу, в стороне от власти, бар, города. Известная поговорка: не было бы жалко лаптей, сбежал бы от жены и от детей. То есть и от государства тоже. Этот догосударственный родовой комплекс каждый раз по-своему воспроизводится в ходе российской истории: в старообрядцах, народовольцах, затем эсерах, большевиках.

Есть одно «но»: история человечества — это процесс постоянного дробления синкрезиса: выделяются роды занятий, социальные группы, возникают государства, науки, искусства, все дробится. Если в этой ситуации за идеал принимается синкрезис, самое начало, то такая культура противостоит всемирно-историческому процессу. То есть Россия находится в вечном споре с природой вещей и историей.

Из синкрезиса вытекает эсхатологизм — вера в то, что в силу некоего скачка, после революции, после победы добра произойдет реализация идеала (для путинской России эсхатологический проект, очевидно, заключается в разрушении однополярного, западноцентричного мира — прим. ред.). В определенный момент возникают калики перехожие, которые пророчествуют, что мир отклоняется от идеала и наступают последние времена.

Другое следствие синкрезиса: все, что ценностно, в России объявляется непостижимым. Например, власть: она есть тайна, она сакральна. Отсюда тяга к упрощению реальности до своего мышления, в противоположность другой фундаментальной реакции на изменения — усложнение восприятия мира. По мере развития человечества и дробления синкрезиса познание отделяется от оценки, мы познаем мир внеоценочно. Но в нашей культуре познание и оценка категорически не расходятся. Как у ребенка, для которого никакой персонаж внеоценочно не существует. «Это плохой герой или хороший?» — спрашивает он, когда смотрит какой-нибудь фильм. Раньше, просматривая зарубежный фильм, подростки спрашивали: это наши или немцы? Неважно, что там не было ни наших, ни немцев. «Наши» значит «хорошие», а «немцы» — «плохие».

Синкретический идеал воплощается в соборности: власть моносубъектна, есть верховный правитель (он может называться государем-императором или генеральным секретарем, это не имеет никакого значения), есть народ, а вместе они составляют единое, соборное целое. Верховный правитель (это не прописано в законах, но укоренено в мозгах) владеет абсолютно всем, он абсолютный собственник. Помните, что написал о себе Николай II во время переписи населения? «Хозяин земли русской». Ни больше ни меньше. В Советском Союзе вся экономика была в руках власти. За исключением недолго периода НЭПа, когда, как и сейчас, какая-то часть экономики отдавалась «черни неразумной». Но последнее слово все равно всегда принадлежит власти. В позднем Советском Союзе любая полемика в прессе, даже по второстепенным вопросам, всегда заканчивалась передовицей в «Правде» или «Известиях» от имени власти: власть — источник истины, она не может солгать.

В русском сознании не только верховный правитель — любой начальник является, пусть и подчиненным, в пределах подведомственности, но собственником. Правда, не безусловным. Можно привести тысячу примеров из истории Московии (разгром Новгородской республики), императорской России, последнего периода («дело ЮКОСа»), которые дают понять, что с собственностью в России в высшей степени напряженные отношения, при необходимости она отменяется. В России на протяжении всей истории с точки зрения правителя никакой безусловной собственности нет и быть не может.

«Хороший русский тон в общении с врагами предполагает пену ненависти»

Следующая важная тема — манихео-гностический комплекс. Дуалистическая революция разделила добро и зло и привела к открытию ранее неведомого: что мир сложен, драматичен, несправедлив, что жизнь не есть счастье. Монотеистические религии, в особенности христианство, постулируют, что Бог благ. Но если Бог благ и любит человека, почему мы живем в таком дерьмовом мире? Из этого вопрошания рождается гностицизм, религиозная и философская традиция, которая говорит, что Создатель этого мира не совершенный благой Бог, а некая сущность — злая, создавшая человека на страдания, либо глупая, либо и то, и другое. У нас в России была секта скопцов, которая известна тем, что сектанты оскопляли мужчин, а женщинам отрезали соски. Так вот, женское лоно они называли «адом», потому что оно рождает человека на страдание. Материя, с точки зрения гностиков, отягощена злом. Свет, добро возможны в мире духа, а все материальное пропитано злом. Идеи гностицизма пронизывают русскую культуру, глубоко лежат в ней, повторяясь у романтиков 20-50-х годов XIX века, у советских писателей Стругацких — у них есть повесть «Отягощенные злом», это не случайное название, не пустые слова.

Гностицизм находит выражение в идее мироотречности: поскольку этот мир плох, ущербен, человек в нем не может быть счастлив, а если так, то надо ли обустраивать свою жизнь? Русское сознание говорит: нет, все пойдет прахом. Когда носитель этого типа сознания попадает в Европу — Германию, Швейцарию, в аккуратный, удобный, красивый мир, он испытывает метафизический протест против «жалких европейцев», которые вознамерились жить легко и счастливо. Покинув этот мир, он пишет о тупых, бескрылых, бездарных западных обывателях. (Это вообще особенность русских — буквально биологическое неприятие Запада. Русские противопоставляют Западу концепцию «Москва — Третий Рим». По пути реализации этой концепции Россия движется с начала XVII века: сначала возникла патриархия, цари стали венчаться на царство, а целью разных войн, включая Первую мировую, было взятие Константинополя. Потому что Запад являет собой альтернативу российской цивилизации, причем альтернативу успешную. Сегодня Запад переживает сложный кризис, но наше положение гораздо более безотрадно).

Понятие манихейства восходит к религиозному реформатору Мани, который родился на границе Афганистана и Пакистана и жил во II–III веке новой эры. Суть манихейства: есть свет — он же дух, он же добро; есть материя — она же тьма и зло; свет и тьма ведут вечную, постоянную борьбу. В эсхатологической перспективе свет победит тьму, дьяволы, бесы тьмы будут сброшены в бездну и будут гореть 1664 года, пока все не сгорят. Так вот, когда-нибудь, где-нибудь вы читали у нас что-то объективное про наших врагов? Кроме Чаадаева, который был официально объявлен умалишенным, вспомнить нечего. Хороший русский тон в общении с врагами предполагает пену ненависти. Это манихейское мировосприятие реализуется на всех уровнях: в коммунальной квартире, в вопросах веры, в геополитике.

Манихейство и гностицизм — близкие вещи, и обе глубоко присущи русскому сознанию. Одна из манихейских идей в том, что борьба света и тьмы кончится последней великой битвой, когда все силы добра (конечно, с нашим участием) сойдутся со всеми силами зла, и мы, безусловно, победим. «Это есть наш последний и решительный бой…» Почему у нас так грандиозно мифологизирована (в хорошем смысле слова) Великая Отечественная война? Потому что она эмпирически дала реальность, типологически близкую к тому, что я только что описал. Люди, прошедшие войну, с горечью говорили, что тогда все было понятно: вот мы — вот враг, а сейчас все перемешалось.

По той же причине [манихейского типа мышления] у нас не существует культуры дискуссии: дискуссия предполагает равенство партнеров в поисках истины, но у нас истина принадлежит исключительно нам, никакого партнерства и равенства быть не может. Наши телевизионные дискуссии — хоть святых выноси: кричат, перебивают, при случае бьют морду. И это не случайность, это нормативное поведение: манихей ненавидит врага.

Встречали ли вы у нас традицию достойно хоронить противников? Повешенных декабристов тайно похоронили на острове Голодай, могила не найдена до сих пор. Генерал Лавр Корнилов был убит во время Гражданской войны, в 1918 году, его похоронили, потом эта территория (ныне Краснодар — прим. ред.) перешла красным, гроб разрыли, останки растерзали и сожгли. У Колчака вообще могилы не было — расстреляли, а тело сбросили в Ангару. Я помню, меня поражало, когда во время перестройки немцы, румыны, итальянцы ставили вопрос об обустройстве кладбищ военнопленных, а наши фронтовики против этого вставали стеной. В итоге иностранцы были вынуждены раскапывать прах и перевозить его на родину, потому что у нас такие кладбища ровняли тракторами. В России равенства между противоборствующими сторонами нет ни в жизни, ни после смерти.

«Власть как символ целого сакральна, а человек — частичка и материал»

Западная, либеральная антропология исходит из того, что человеческая жизнь самоценна, священна. Каждый человек имеет право на собственную позицию, если она реализуется в рамках закона и этических норм. Это не имеет ничего общего с русской традицией: целое — это все, власть сакральна потому, что она есть символ целого, а человек — это частичка и материал, из которого выстраивается целое. Когда американец смотрит на лес, он видит ассоциацию деревьев, которые собрались вместе, потому что жить так легче и биологически выгодно. Для русского лес — это огромная родовая сущность, простирающаяся из прошлого в будущее, а отдельное дерево — это как «народ»: то, что народилось в данный момент, часть вечного рода, так же пролегающего из прошлого в будущее.

С точки зрения Запада, российское отношение частного к целому катастрофично. «С миром не поспоришь»: если мир, то есть крестьянский сход, принял решение, а ты с ним не согласен, — забудь. Или ленинский принцип демократического централизма: подчинение меньшинства большинству. Отдельный субъект в русской культуре не самодостаточен, несамостоятелен. Он не мыслит себя вне целого и может существовать только внутри целостности. Когда-то это был род, потом соседская община. Родовое сознание доживало до XIX, а где-то и до XX века, но не размывалось чем-то качественно новым, а воспроизводилось в подобных структурах. В советское время это были коммуналки с их трогательными, вполне семейно-родовыми отношениями — с дрязгами, но и с так называемыми «нормами социалистического общежития»: например, по очереди мыли полы. Из той же родовой традиции советское слово «коллектив»: «не отрывайся от коллектива». Про человека, который эмигрировал из СССР за рубеж, говорили: у него там родня. Представить, что человек может обойтись и сам по себе, было невозможно.

Традиционная культура не дает человеку быть автономным, все живут под присмотром. Молодые наблюдаются представителями старших возрастов. Старики сидят на лавках, смотрят и обсуждают, кто куда и откуда идет, в итоге родители или жена все про вас узнают, все будет доложено в лучшем виде. Да и потребности в автономии нет: человек родился на людях, прожил на людях и стариком будет воспроизводить эту культуру.

Стремление к гомогенизации, уравниванию пронизывает традиционную культуру. А индивидуализм, наоборот, характеристика греховная: будь как все, не выделяйся, не отделяйся от народа. Поэтому русские крестьяне отказывались осваивать новые эффективные технологии сельхозпроизводства: мол, наши отцы и деды были не глупее нас. На самом же деле объективный смысл в том, что освоение новых технологий ведет к дифференциации: я освоил — я стану богаче. В то время как крестьянская община блокирует социальное расслоение. Если будешь все богаче и богаче, однажды к тебе явится «красный петух». Поэтому и советский эксперимент замечательно укладывался в ожидания наших людей, в их представления о справедливости, равенстве и братстве.

Механизмы, служащие воспроизводству нерасчлененного социального абсолюта, — вече, крестьянский мир, авторитаризм: старшего в семье, авторитаризм руководства. Ну, а идеальным социально-идеологическим институтом, который воспроизводит этот тип сознания и социальности, оказалось православие: есть батюшка, который несет истину, его надо слушать, а батюшка учит тому, что власть — от Бога, что она подобна отцовской власти в семье.

Если православное самодержавие воспроизводило абсолют как теократия, то советская власть делала то же самое как идеократия. В 60-е годы была расхожей потрясающая формулировка, которая использовалась в отношении литературы, кинематографа: народ этого не поймет. Никаких интеллигентских штучек! Никаких сложностей! Сложное искусство дифференцирует общество, дробит его.

«Русская культура противостоит процедуре, а значит суду и демократии»

Любое общество регулируется, с одной стороны, декларируемой нормой, то есть законами и подзаконными актами, а с другой стороны — не записанными в законе моральными нормами и правилами. Одна из запоминающихся сцен итальянского неореализма конца 50-х: когда муж узнает, что жена ему не верна, он открывает дверь, чтобы слышала вся улица, и кричит: «Проститутка! Вон из моего дома! Чтобы духу твоего не было!» Почему он так себя ведет? Потому что с точки зрения квартала, этой низовой культуры, должны быть основания, на которых муж выгоняет жену из дома. Выворачивая скандал и показывая его соседям, он оправдывает себя. Это неписанные нормы культуры. А есть писанные, и между ними есть зазор.

Мы живем в стране, где зазор огромен, чудовищен. У нас живут скорее по понятиям, чем по закону. Года полтора назад я прочел в интернете поучительную историю. Россиянин уехал в Америку, устроился на работу и однажды, выйдя с компанией из ресторана, сел за руль. Полиция — к нему с тестерами. Наш человек, сильно подвыпивший и движимый российскими инстинктами, вынимает двести долларов и дает полицейскому. Сразу — наручники, повезли голубчика в участок, влепили чудовищный штраф. Его реакция: туды-растуды эту Америку, выплачу- уеду к себе в Саратов: там выпил, сел за руль, остановили — две штуки дал, и все в порядке! Я много раз слышал от уехавших за границу: все нормально, кроме одного — надо скрупулезно выполнять законы. Нашим людям сложно жить по закону, для нашего человека это нечто малопредставимое. Если в Европе юридизм сознания зарождается еще в Римской империи и в дальнейшем поддерживается университетами, европеец знает законы, нормы и мыслит ими, то в России этого никогда не было, нет и неизвестно, будет ли когда-нибудь.

Показательный пример: раньше в поликлиниках постоянно возникали дискуссии: какая очередь правильная — «живая» или та, что по талонам? Это типичные русские отношения со справедливостью: она трактуется не относительно нормы, закона, а в интересах субъектов спора. Девятнадцатилетний рабочий не может получать столько же, сколько 40-летний рабочий такой же квалификации: у 40-летнего двое детей, их нужно кормить! Я вспоминаю историю, дело было в Питере при раннем Брежневе. Молодой художник написал талантливую картину, правда, совершенно спекулятивную по сюжету: Ленин, задумавшись, идет по набережной. И вот на Союзе художников обсуждают, сколько ему заплатить. Сначала предлагают очень солидные деньги, предположим, 25 тысяч. Но тут слово берет зампредседателя Союза художников Ленинграда: «Коллеги, вы что? Ему всего 20 лет. Куда ему такие деньги?» И гонорар срубают в два или три раза. Причем, когда в следующий раз будет представлено полотно председателя, его оценят совсем по другим стандартам. Такова российская справедливость: ее, в отличие от жесткой рамки закона, можно «передвигать» в разные стороны.

Славянофилы писали, что на Западе закон внешний и обыватель подчиняется внешнему закону, а в России, которая ближе к Христу, закон внутренний, и человек подчиняется внутреннему закону. В подтексте это означает, что закон не морален, а в реальности выражается в том, что русский человек нарушает законы. Помните, у Александра Островского: судить тебя по закону или по совести? По закону, значит, европейским судом, на основании документов, с выступлениями прокурора, адвоката, с прениями и опросами. Традиционному человеку все это чуждо и непонятно, а судить надо по совести, в акте целостного, неразделенного восприятия: «сила в правде». (При этом, если родственник умирает от рака, лучше от него это скрыть. Ученик опоздал на урок: батарею прорвало, в лифте застрял, трамвай сломался. Наши люди врут по любому поводу, у нас врать не грешно).

Таким образом, русская культура противостоит процедуре. А значит суду и демократии. Зато неизмеримо шире европейских использует репрессивность. Германский нацизм не заслуживает доброго слова, но, объективно говоря, он уничтожил гораздо меньше немцев, чем большевизм — русских, советских людей. Это не связано с эксцессами одного только XX века, в России вообще репрессии видятся как универсальный способ подавить, решить свои проблемы.

Причем репрессии эффективны только в глубоко традиционных обществах, находящихся на ранних стадиях развития. Валить лес с помощью репрессий можно: есть норма выработки, конвой и пайка за выполнение или перевыполнение нормы. А репрессии как способ организации труда на современных сложных производствах, требующих творческих подходов? Такое в принципе невозможно. Это архаический тип социального регулирования, исторически он проигрывает. Неслучайно после смерти Сталина советскому руководству пришлось двигаться от аскетического идеала к хоть какому-то потреблению. Маленков сказал, что задача промышленности — делать не только танки, но и что-то для народа, а с Хрущева начинается массовое строительство жилья: в общаге деньги пропьешь, но, если у тебя есть квартира, ты начинаешь ее обставлять.

Но идеалом является все же натуральное хозяйство, а товарным производством занимаются «спекулянты проклятые». Рынок — это недолжное положение вещей: традиционная экономка синкретична, а рыночная ее дробит на производителей, торговцев, потребителей. Соответственно, деньги для традиционного сознания тоже зло: это отступление от идеала, компромисс. Цель советского эксперимента — однажды создать мир без денег и счетов: какие могут быть счеты между братьями? А буржуазная экономика, построенная на счете и выгоде, сгинет и умрет.

Из этого следует, что русская культура ориентируется не на контракт, а на служение. Контракт — с женщиной или работодателем — ты заключаешь сам и берешь на свои плечи всю полноту ответственности. В случае служения твой сценарий прописан заранее: ты родилась девочкой, родители выдадут тебя замуж, будешь в семье мужа растить детей… В России служебные отношения прославляются, а контрактные воспринимаются как зло.

«Историческое время традиционной ментальности исчерпано»

У Арнольда Тойнби (всемирно известный британский историк, автор многотомного «Исследования истории» и «Истории промышленного переворота в Англии в XVIII столетии» — прим. ред.) встречается понятие «внутреннего варвара». Окончательно размывают варварство только промышленные революции и зрелый капитализм, а до этого внутри государства живут большие пласты людей, очень частично вписанных в него. Так, в XIX веке наши крестьяне старались разбираться самосудом, избегали всякого начальства, не ходили ни к каким врачам — их бабка Марья лечила, игнорировали новейшие технологии и так далее: варварство многолико. В зрелых европейских странах компонент варварства гораздо меньше, а в России размывание варварства не закончилось и до сегодня дня, это одна из наших особенностей.

Я ввожу понятие цивилизационного ресурса, это совокупность наработок предшествующей эпохи, которые созданы внутри цивилизации и использование которых позволяет дальше создавать цивилизацию: заводы, фабрики, дома, литература, образ жизни, воплощенный в материале, модели поведения и так далее. Варвар нового цивилизационного ресурса не создает, варвар, живущий в цивилизации, ее хаотизирует. Если он заходит в лифт, то в лифте он писает. Если идет мимо забора, то пишет на нем простое русское слово из трех букв. Я помню время, когда у телефонов-автоматов ломали трубки, чтобы вынуть оттуда динамик и как-то использовать его в своих целях. Хаотизация необходима варвару, поскольку слишком организованное пространство, с его точки зрения, не есть космос, так не должно быть. Когда вандалы разрушали Рим, они это делали не из вредности: они попали в чуждую, чересчур упорядоченную среду, которая требует разрушения.

Похожим образом на Руси избирательно относились к византийскому наследию. Приняв христианство, Россия взяла Ветхий и Новый завет, но отвергла греческую философию и литературу — как ересь, чуждое и ненужное. (Причем Библию русские не читали: перевод Библии на живой русский язык был опубликован лишь в 1876 году при большом противодействии Церкви). Это стратегия варвара, который берет от цивилизации только то, что ему необходимо. Так же вели себя монголы, захватив огромную китайскую империю: взяли дороги, бюрократию, налоговую систему, а великую культуру не взяли. Варвар не может вести себя по-другому, он может взять культуру, когда до нее дорастет. Русское общество доросло до культуры именно при Петре I. Поэтому старообрядцы, отвергавшие греческое наследие, называли Петра I антихристом.

Еще одна особенность российской культуры в ее экстенсивном характере. В советской идеологии очень активно использовалось слово «интенсификация»: целью было мировое господство, победа коммунизма над империализмом (бесспорно, эсхатологический проект), а для этого предстояло победить в научной, технологической, промышленной, военной гонке. Идея интенсификации проходила через всю советскую эпоху. Однако в действительности советская экономика, советское общество, советский человек были принципиально экстенсивными. На одну пушку НАТО приходилось восемь пушек Варшавского договора, и семь из них были советскими. На один НАТОвский танк приходилось 2,5 (наших) танка.

Решения проблем русская экстенсивная культура ищет на путях расселения — в Сибирь, Среднюю Азию — и расширилась бы еще, если бы не поражение в русско-японской войне 1904-05 годов. Это органично для русской культуры, которая воспринимает себя как империю. Империя — это образец и норматив. Отсюда представление о том, что есть Россия — и весь остальной мир, что это равные сущности. Спросите у чилийца или у бельгийца — кто они? Они скажут: часть Латинской Америки или часть Европы. Россия не часть ничего. Из этой имперской доминанты вырастает мессианизм. В православную эпоху носители русского имперского сознания искренне полагали, что православие возобладает во всем мире как подлинно христианская религия и именно Россия принесет эту православную истину миру. А в советское время Россия несла миру истину коммунизма. После 1991 года с этим большая «напряженка», мессианизм временно почил. И это серьезная проблема для власти, поэтому она придумывает Олимпиаду, мировые чемпионаты, еще какие-то праздники.

Поскольку компонента варварства в России хватает, цивилизационный ресурс нарабатывается очень медленно: разрушается, снова нарабатывается. Тем не менее крот истории все-таки роет, и уровень хаотизации снижается, в городах лет пятьдесят назад он был больше, чем сейчас. Влияние идей и инстинктов, о которых я рассказал, уменьшается. Историческое время традиционной ментальности исчерпано, интенсивность разрушает экстенсивную культуру, однажды она станет культурной археологией. Культура всегда внушает людям, что они существуют для нее. Она нас обманывает: на самом деле культура — это технология бытия человека. А если культура превращается из способа жить, воспроизводиться, развиваться и быть успешным в способ погибнуть, люди — отдают они себе в этом отчет или не отдают — такую культуру отбрасывают, она уходит и умирает.